Слово и значение как предмет историко-лексикологического исследования

IV

Отправным пунктом исторического исследования слова является современная система его употреблений и значений. Но семантический объем живого слова на современной стадии развития языка бывает ограниченнее, уже, хотя и отвлеченнее и логически расчлененнее, чем структура слова на иных далеких от нас стадиях истории языка. То, что в современном языке стало разными словами — омонимами, генетически может восходить к одному лексическому зерну. Смысловой объем слова исторически меняется, внутренняя сущность слова также исторически изменяется. Таким образом, диспропорция между современным понятием о слове и восприятием слова на других стадиях развития создает противоречия в понимании самой лексической единицы, как объекта исторического исследования. Вопрос о единстве смысловой структуры слова в его историческом развитии упирается в вопрос о происхождении, генетической связи и эволюции значений этого слова. Анализ современной системы значений может быть лишь началом такого исследования. Например, в современном русском языке непосредственным сознанием различаются два глагола-омонима приписать:

I. Приписать — приписывать — 1) что. Написать в дополнение к чему-нибудь, прибавить к написанному прежде. Приписать несколько слов в письме. Приписать заключение к последней главе повести. 2) кого-что. Записав, причислить куда-нибудь, внести в списки (канц. офиц.). Приписать к призывному участку.

II. Приписать — приписывать кого-что кому-чему. Счесть причиной чего-нибудь, отнести за счет кого, чего-нибудь. Долгое отсутствие письма приписывал неисправности почты. У Пушкина в «Капитанской дочке»: «Анна Власьевна, хотя и была недовольна ее беспамятством, но приписала его провинциальной застенчивости». // Счесть принадлежностью кого-нибудь или счесть принадлежащим кому-нибудь. Приписывал ей всяческие добродетели. Ср. у Пушкина: «”Вампир“, повесть, неправильно приписанная лорду Байрону» (в сл. Ушакова оба омонима слиты в одно слово).

Можно ли оба эти омонима возводить к одному слову, видеть в них продукт семантического распада единой смысловой структуры? Без историко-семантического исследования сразу ответить на этот вопрос невозможно. Легко заметить, что второй омоним соответствует по своему морфологическому строю и по смыслу немецкому: `jeemandem etwas zuschreiben'. Ср. в письме знаменитого фельдмаршала Барклая де Толля (от 15-го января 1813 г.): «Wenn ich Ihnen nicht früher geantwortet habe, so schreiben sie es dem Meere von Geschäften die mich belagern zu» (Если я вам не отвечал ранее, то припишите это морю дел, осаждавших меня) (Русск. старина, 1888, октябрь, с. 265). Эта калькированная передача немецкого zuschreiben возникла в русском деловом языке XVIII в. Во всяком случае, в словарях Академии Российской все современные значения обоих омонимов уже зарегистрированы и объединены в одном слове: Приписывать, приписать — 1) Прибавлять что к написанному. Приписать к чему статью, строку... 2) Письменно утверждать что за кем во владение или в ведомство. Приписать крестьян к какому уезду, к заводу. 3) Придавать кому по свойству, качеству наименование. Приписывать кому добродетели. 4) Относить что к кому или почитать кого или что причиною, главным орудием чего. Победу сию приписывают храбрости, искусству и прозорливости полководца. 5) Относительно к сочинениям: посвящать кому какую книгу. Иногда обе конструкции, связанные с глаголом приписать, в русском языке смешиваются. Например, у И. А. Второва в воспоминаниях «Москва и Казань в начале XX в.»: «Добродетели твои приписывали к корыстным видам, а слабости, свойственные всем людям, низким порокам» (Русск. старина, 1891, апрель, с. 22). Таким образом, есть основания утверждать, что в русском литературном языке XVIII в. и первой половины XIX в. внутренняя объединенность разных значений, связанных с одним и тем же звуковым комплексом — приписать, — считалась непосредственно очевидной и что тенденции к распаду их на две омонимных лексических единицы еще не было. Естественно, что процесс расхождения двух рядов значений: приписать — `написать дополнительно к чему-н.' или `записать к какому-нибудь разряду' и приписать — `счесть что-н. причиной чего-н. или счесть принадлежностью чего-н.' был связан с дифференциацией их морфологической структуры: в одном глаголе сохранялись отчетливые семантические признаки префиксального словопроизводства (приписать — `написать при' — т. е. `дополнительно к', ср. приписка, в другом приставка при — все больше теряла значение особой морфемы, и крепло ощущение непроизводности основы (приписать — `признать причиной').

Идеологические противоречия между современным мировоззрением и семантическими системами далекого прошлого часто приводят к искажению смысловой перспективы в истории слова. Истории слова грозит опасность превратиться в легенду о слове, подсказываемую господствующей теорией современности. Истории материальной культуры и общественных мировоззрений не всегда устраняют этот элемент легендарности, так как сами несвободны от влияния «злобы дня». Прожектор современного освещения далеко не всегда разгоняет туман или мрак прошлого. Очень часто он вызывает лишь иллюзию ясновидения. Итак, противоречия между реально-историческими основами прошлых идеологий и между односторонностью современных теорий исторического познания могут стать препятствием к адекватному постижению действительности. Интерпретация старинного употребления слова обычно опирается или на архаические пережитки его применения в современных областных народных говорах, или на подстановку современных понятий под свидетельства древних текстов. В обоих случаях происходит исторически неправомерный перевод на современный язык, приноровление к современной системе понятий. Еще Лейбниц заметил: «Если трудно понять значение слов у наших современников, то тем более трудно это в отношении авторов древних книг»(29). История чаще всего осмысливает действительность прошлого под влиянием господствующих идей современности. Придавая образ, значение и внутреннее единство давно минувшим явлениям, история в той или иной мере творит из них легенду. Каждая эпоха имеет свой образ прошлого, свою легенду о нем. Не подлежит сомнению, что идеологическая модернизация прошлого, его тенденциозное освещение в духе той или иной теории искажает историческую перспективу развития значений слова. Примером одностороннего освещения семантических процессов могут служить такие историко-лексикологические рассуждения И. Прыжова: «Древнеславянский муж получает в Москве бранное имя мужика, которое переходит в это время и в Малороссию, и брань: подлинный ты мужик, повторяясь чаще и чаще, превращается в новое модное в XVIII в. слово — подлый, прилагаемое ко всему народному... Имя человек, высокое по понятию народа (малор. чоловiк — домохозяин), спускается до названия холопа, лакея; общественное название лакеев: человек, люди. Вообще слово: люди, служившее некогда названием всего народа, получило с этого времени какое-то злое значение: ”люд, экой люд!“ (Маркович, 1912, с. 245). Тут звучит голос негодующего на социальное неравенство народника — революционера 60-х годов, в угоду агитационным задачам сильно изменяющего историю значения слов — человек (первоначально `самец, мужчина, муж'), люд, подлый, мужик.

Наш современник А. А. Дементьев в таком виде представляет семантическую историю слова мужик: «Можно предполагать, что слово мужик когда-то имело умалительно-пренебрежительный оттенок в значении и противопоставлялось слову муж. Другими словами, с одной стороны, были мужи — представители правящих верхов общества, с другой — мужики — представители низших сословий». Такая догадка находит себе некоторое подтверждение и в том, что в древних памятниках письменности, большею частью судебно-юридического содержания, жена боярина и вообще знатного человека того времени и жена человека из низших сословий называются по-разному. В первом случае жена, во втором, наряду с жена, — часто жёнка». Далее отмечается употребление слова мужик со значением `крестьянин' в Летописи по Никонову списку под 7064 (1556 г.): «И мужики многими иски отыскивались»(30). И эти семантические догадки в гораздо большей степени опираются на общие историко-социологические соображения, чем на конкретные лингвистические факты. Не исследуется ни акцентологический тип слова, ни его древнерусское употребление хотя бы на протяжении XVI и XVII веков, ни его отношение к слову крестьянин, возникшему, по мнению П. Б. Струве, в связи с древнерусским церковным землевладением в XIV — XV вв.(31).

В конце 80-х годов XIX в. на страницах Русского Архива происходила оживленная полемика по вопросу об историческом значении слова кормление. Первым выступил Д. Д. Голохвастов со статьей «Историческое значение слова кормление». Он доказывал, что кормление в старинном языке означало не `питание', а `правление'. «Слова корма, кормило, кормчий, кормчая книга, — писал Д. Голохвастов, — несомненно одного корня со словом кормление; но в них, очевидно, нет ничего общего с понятием о питании; об эксплуатации в свою личную, частную пользу, и все они прямо указывают на понятие об управлении» (Русск. архив, 1889, № 4, с. 650). «Дать кому-либо город или область в кормление — значит поручить ему управление этой местностью или, как сказали бы теперь, сделать его губернатором» (там же). Известно, что еще К. С. Аксаков выражал сомнение, правильно ли поступал С. М. Соловьев, понимая слово кормиться «в современном разговорном значении без исследования исторического». «Знакомство с памятниками показывает нам совсем другое»(32). Несомненно, что истолкование слова — кормление (применительно к боярской деятельности) зависело от общей концепции древнерусского социально-исторического процесса. Классовые основы понимания термина кормление в значении `управление' раскрываются в таких заявлениях П. Д. Голохвастова, выступившего со статьей «Боярское кормление» в защиту мнения Д. Д. Голохвастова: «Назывались ли бояре кормленщиками от прирожденного права как можно сытнее кормиться народонаселением, т. е. буквально мироедствовать или же от прирожденной обязанности, с дворцом во главе, кормильствовать землю [т. е. управлять землей. — В. В.], вот ведь в чем вопрос» (Русск. архив, 1890, № 6, с. 242). «Как же историки-то, Иловайские, Ключевские... как же могут они, изучившие книгу бытия Руси изначала даже и доднесь, не спохватиться, в чем вся raison d'etre, вся причинная суть этой, будто бы ”достаточно выясненной“, так называемой системы кормления? Ведь очевидно же, вся она единственно в модности, еще Пушкину столь претившей, но тогда еще только буржуазной, теперь уже уличной, бесстыже-оголтелой модности ляганья

...Геральдического льва

Демократическим копытом»

(там же, с. 218).



В сущности, другими словами, но ту же мысль выражал и Д. Д. Голохвастов в указанной выше статье: «Если бы неверно истолковывалось другое слово, это могло бы не иметь значения, но тут искажается весь смысл нашей истории. Если бы лучшие слуги действительно заботились прежде всего о своих личных выгодах, а государственные дела откладывали; если бы наши московские великие князья и цари, после стольких усилий и таких жертв народной кровью, не умели сделать ничего лучшего из вновь завоеванного царства, как отдать его на растерзание этим алчным боярам, то не доросло бы Московское княжество до размеров России» (Русск. архив, 1889, № 4, с. 655). Ключевский иронизировал по этому поводу: «Как! Толкованием одного слова можно исказить весь смысл нашей истории?... замечательно лаконичен смысл нашей истории: он весь в одном слове — кормление» (Русск. архив, 1889, № 5, с. 145).

П. Голохвастов свое понимание слова кормление в значении `управление' обосновывает ссылкой на выражение держать кормление, на глаголы кормильствовать `управлять', на фразеологические контексты употребления слова кормление в древнерусских грамотах XIV — XVI вв. (кормление с правдою, т. е. с правом на суд и пошлину; кормление по исправе и т. п.), на общую этимологическую судьбу лексического гнезда, связанного с глаголом кормити. П. Голохвастов готов допустить, что кормить — nutrire `питать' и кормить — gubernare `управлять' — две ветви одного корня и что «живы еще отпрыски дичка, в которых кормилец — `питатель' и кормилец — `властитель' почти неразличимы». Но «обе [эти] корневые ветви разрослись... далеко врозь». Поэтому толковать боярское кормление как `питание' невозможно вопреки таким историкам, как С. М. Соловьев, Б. Н. Чичерин, Д. Иловайский, В. Ключевский и др. «И никому им в голову не приходит, что ведь этою этимологией кормления... они eo ipso отрицают у себя правление, как факт и как понятие, у них не существующие, им чуждые, им — т. е. всей России времен кормления, с Рюрика до Михаила Федоровича, по г. Чичерину, до Петра, по г. Иловайскому. Признавая себя (страну — живым кормом, бояр — потребителями, а государя — распорядителем кормежки), они отрицают себя как государство, признают себя за стадо, которое жалует волкам пастырь-наемник, пастырь-волк в овечьей шкуре» (Русск. архив, 1890, № 6, с. 238—239). По мнению П. Голохвастова, только с половины XVI и особенно в XVII в. начинает забываться древнерусский смысл термина кормление и глагола кормити. Кормить — `кормление' начинают смешиваться с кормить — `питать' и производными. «Разумеется, такова судьба не одного кормления: забывались или обессмысливались и многие другие слова» (там же, с. 247—248).

Между тем, еще Б. Н. Чичерин так характеризовал систему кормления, органически связанную с характером управления князя-вотчинника: «...доходы жаловались в кормление княжеским слугам. ...Суд отдавался в кормление наместникам и волостелям. ...Душегубство вместе с остальным судом бывало в кормлении за волостелями. Все это определялось не правительственными соображениями, а... расположением князя к тому или другому кормленщику». «Штрафование было произвольное; судья извлекал из преступника все, что мог. ...Имелось в виду не столько преступление, сколько доходное действие. ...Преступление составляло как бы собственность судьи»(33). Этот взгляд на кормление как на способ вознаграждения наместников и волостелей за государственную службу был принят затем и С. М. Соловьевым. В «Истории России» он писал: «За свою службу князю, придворную, думную и ратную, бояре в этот период стали получать вознаграждение в трех видах: кормления, вотчины и поместья. Первый вид был связан с должностями наместников и волостелей. Назначая наместников в свои города, князь давал областям правителей и судей; в то же время он давал своим боярам возможность кормиться на счет жителей, т. е. пользоваться как судебными пошлинами, так и разными поборами натурою» (т. 11, с. 363).

По вопросу о значении слова кормление в связи с заметкой Д. Голохвастова выступили со статьями Д. И. Иловайский и В. О. Ключевский. Д. И. Иловайский как в своей статье о казанских делах при Грозном (Русск. архив, 1889, кн. 1), так и в ответе «Моим возражателям» (там же, 1889, кн. 5) считал смысл термина кормление вполне раскрытым в русской исторической литературе: «...вопрос о кормлениях достаточно выяснен в Русской истории, и никакие открытия... тут невозможны» (там же, с. 131). В обоих судебниках Ивана III и Ивана IV упоминаются «кормление с судом боярским» и «кормление без боярского суда». О кормлениях говорится и в связи не столько с управлением, сколько с судопроизводством, и преимущественно с пошлинами или с судебными доходами в пользу кормленщиков(34). Иловайский рекомендовал Д. Голохвастову за более подробными справками о значении слова — кормление — обратиться к трудам по истории русского права, каковы напр., труды Неволина, Калачова, Чичерина, Дмитриева, Сергеевича, Градовского, Владимирского-Буданова и др.

Более филологический характер носила статья В. О. Ключевского «По поводу заметки Д. Голохвастова об историческом значении слова ”кормление“». Ключевский напоминает, что «кормлениями... назывались в древней Руси судебно-административные должности, соединенные с доходом в пользу должностных лиц, который получался ими прямо с управляемых... Этот доход носил общее название корма, соответствующее нынешнему канцелярскому термину содержание; отсюда и доходная должность получила название кормления. Так понимали это слово, если я не ошибаюсь, все ученые исследователи русской истории» («Письмо к издателю» // Русск. архив, 1889, № 5, с. 138). Ключевский считает, что глаголы кормить — `питать' и кормить — `управлять' — омонимы, хотя, быть может, и восходящие к одному корневому элементу. Но «ведь мы трактуем не об этимологическом происхождении, а об историческом значении слова кормление. Лингвисты вольны производить это слово от каких им угодно корней... Для объяснения исторического значения слова у нас есть под руками более надежное и привычное для нас орудие, чем мудреный корнесловный словарь: это орудие — исторический документ» (с. 139—140). «...нужны древние документальные тексты, которые достаточно явственно вскрывали бы древний смысл слова кормление» (с. 142). «Этот административный термин... является уже в памятниках XIV века, притом в таких контекстах, которые явственно изобличают значение, тогда ему принадлежавшее» [в договорной грамоте вел. кн. Дмитрия Ивановича 1362 г.]. «В конце XV в. боярам Судимонту и Якову Захарьину дана была в кормление Кострома с разделением города пополам между обоими: один из кормленщиков жаловался в Москве, что им обоим ”на Костроме сытым быть не с чего“. На языке XIV в. сидеть на кормлении значило `есть хлеб'» (с. 143). Ключевский заключает свое письмо такими словами: «Жутко работать русскому ученому, когда всякий почтенный согражданин может печатно обвинить его за всякое слово во всем, что ему вздумается, и только обвинить, а не опровергнуть» (с. 145).

Полемика о кормлении завершилась «Историко-критическими заметками» Д. И. Иловайского, помещенными в «Русской Старине» (1890, ноябрь). Здесь был приведен новый исторический материал, в пользу установившегося понимания термина кормление; было указано, что слово кормление для обозначения `пользования сборами, кормами' употреблялось не только в Московском княжестве, но и в Новгородском народоправстве с XIV в. «Новгородская летопись под 1383 г. говорит, что из Литвы приехал князь Патрикий Наримонтович, и новгородцы «даша ему кормление, пригороды Орехов и Корельский, и пол-Копорья городка, и Муское село» (с. 428—429). Иловайский, иронически называя теорию Голохвастова «губернаторской», замечает: «Ничего не может быть антиисторичнее, как древним бытовым формам навязывать понятия и отношения нам современные и давно прошедшие явления оценивать с точки зрения новейшей культуры» (с. 435). По мнению Иловайского, г. г. братья Голохвастовы в вопросе об историческом значении слова кормление «вооружились не изучением предмета и серьезным к нему отношением, а одним мнимо-патриотическим взглядом на наше прошедшее» (с. 435).

В заключение проф. Иловайский, допуская возможность происхождения разных омонимов: кормити, корм, корма, кормило и т. п. от одного корня, отказывается от всяких «этимологических упражнений» в этом направлении: «Объяснить, какими путями образовались в народном языке разнообразные выражения, пошедшие от одного известного корня, или разные оттенки одного и того же слова, — это такая задача, которая часто не под силу и записным филологам» (с. 436).

В самом деле, генетическая связь, устанавливаемая между разными значениями одного и того же слова в разные периоды его истории, — не дана в материале. Она открывается самим исследователем. Следовательно, в ее понимании всегда может быть та или иная степень индивидуального произвола. Легко найти генетическую связь значений одного слова там, где лишь простое сосуществование или самостоятельное зарождение двух одинаковых по внешности, но разных по существу слов. Опасность принять разные производные словообразования, самостоятельно вырастающие из одних и тех же морфем, за генетически связанные разновидности одного и того же слова — является тем подводным рифом, на который часто наскакивает ладья лингвиста, плавающего по безбрежному океану слов.

Ф. де Соссюр указывал, что при применении проекционного метода к изучению языковых фактов необходимо различать две перспективы: проспективную, следующую за течением времени, соответствующую действительному развитию событий, и другую, ретроспективную, направленную вспять. Но, вопреки Соссюру, линии их должны пересекаться и совпадать. Проспективное воспроизведение языкового процесса основывается на «множестве фотографий языка, снятых в каждый момент его существования», т. е. оно базируется на документах и на их интерпретации. По словам Ф. Соссюра, часто оно сводится к простому повествованию и целиком опирается на критику документов». Напротив, ретроспективное исследование «требует метода реконструкции, основанного на сравнении». Оно предполагает серию однородных явлений — сопоставимых в изучаемом отношении — в своей совокупности ведущих к обобщению. «Чем многочисленнее опорные моменты сравнения, тем точнее оказывается эта индукция» (см. Соссюр, Назв. соч., с. 96, 192). В истории слов и выражений связь этих обеих перспектив теснее, чем где-нибудь в другой области языкознания. Правда, возможны и резкие расхождения их по разным направлениям или только кажущиеся совпадения. Отсутствие надлежащей документации очень часто придает проспективному рисунку изменений слова иллюзорный, крайне гипотетический или очень внешний характер. Понимание тех скрытых исторических процессов, которые отражаются в современных формах и функциях слова, нередко бросает яркий свет и на его далекое прошлое. Дело в том, что история слова, опирающаяся только на документы и на показания памятников, может отражать, и то до некоторой лишь степени, последовательность литературных употреблений слова, а вовсе не смену и не развитие его значений.

Более древние и первоначальные значения слова часто находят очень позднее отражение в литературной традиции, а иногда и вовсе не проникают в нее, будучи, однако, очень живыми и действенными в современной устной речи. Понятно, что как проспективное, так и ретроспективное исследование слов и выражений всегда опирается на общее представление о последовательных рядах семантических превращений, об исторических закономерностях семантического развития, на историческую науку о развитии мышления, материальной культуры и общественных мировоззрений.

V

Восстанавливаемая историческим исследованием схема изменений значений слова не совпадает с живыми представлениями говорящих или говоривших о функциях и употреблении этого слова. Вот почему субъективные свидетельства современников о семантическом строе слова, о восприятии его в ту или иную эпоху должны быть процежены через сито исторических фактов. Они должны быть проверены и осмыслены с объективно-исторической точки зрения. Противоречие между субъективным историческим пониманием слова, присущим коллективу или отдельным его представителям, и между объективно-исторической, проекционной схемой движения значений этого слова — вот новая антиномия исторического исследования.

Общественная оценка новизны слова, ощущение слова, как неологизма, в литературном сознании того или иного времени — отнюдь не является объективно достоверным и окончательным свидетельством о времени «рождения» слова. При проекционном исследовании субъективные показания этого рода имеют лишь вспомогательное значение. Они играют только направляющую роль, служа средством ориентировки. Вопроса о том, не существовало ли раньше того же слова в другой среде, в другом стиле, не было ли оно законсервировано в памятниках старой письменности, хотя бы в других значениях, эти показания не решают. Например, Я. К. Грот считал, что слово даровитый относится к числу «новых словообразований» послекарамзинского периода(35). Между тем, в начале XIX в. (в 20—30-х гг.) развилось лишь пассивное значение этого слова: `одаренный, обнаруживающий дарования'. В значении же `любящий дарить, щедрый' слово даровитый исстари употреблялось в высоком стиле книжного языка и лишь к XIX в. это словоупотребление сильно заглохло в связи с распадом старой системы высокого стиля (ср. сл. 1867—1868, 1, с. 641).

Н. И. Греч (Чтения о русском языке, 2) и Я. К. Грот (Филол. разыск. Труды, 2, с. 14) относили образование таких слов, как возникновение и исчезновение к 30—40 гг. XIX в. И, действительно, эти слова не помещены в словаре 1847 г. В. И. Даль склонен был считать слово возникновение ненародным, нерусским: «Если... нас заставляют читать: при возникновении литературы, то неужели еще полагают вдобавок уверить нас, что это по-русски, или что нельзя было обойтись без этого бесподобного оборота, по недостатку на языке нашем слов, для пояснения самобытных мыслей писателя»(36). Между тем, слово возникновение — едва ли не старославянизм. Во всяком случае, оно находится в словарях церковнославянского языка Миклошича (с примером из Патерика XIV в.) и Востокова. А. Н. Попов отметил слово возникновение в «Чтении на Крещение Господне» (по сербскому списку XIV в.)(37).

И все-таки субъективные свидетельства о словах, об их значениях и стилистических качествах, об их внутренних формах, об общих свойствах лексической системы литературного языка в ту или иную эпоху, о составе и функциях словаря отдельных стилей имеют громадную историческую ценность. Но, как и всякие исторические документы и личные впечатления, они подлежат суду исторической критики. Скрытое в них зерно объективной языковой действительности может быть чрезвычайно ценным. Очень часто они помогают исследователю глубже проникнуть в имманентную систему лексико-семантических категорий и отношений, свойственных языку той или иной эпохи. Вот пример. Слово возраст до XVIII в. обозначало `рост, величину'. В переносном и расширенном значении оно издавна могло указывать на период, степень в развитии человека: возраст младенческий, отроческий, юношеский, мужеский, позднее и старческий. Для этого переносного значения был далеко не безразличен вопрос, осознается ли связь слова возраст с глаголом возрастать `прибавлять в росте, увеличиваться'. Пока эта связь была жива, применение слова возраст к периоду увядания человека оказывалось затруднительным. Это словоупотребление могло укрепиться лишь тогда, когда основное значение слова возраст — `рост, величина' вышло из литературного употребления и сохранилось лишь в церковном языке (ср. определение значений слова возраст в словаре Академии Российской и в словаре 1847 г.). Характерно, что выходец из духовной среды Г. И. Добрынин в своих «Записках» (конца XVIII — начала XIX в.) все время иронизирует над Академическим применением слова возраст к периоду старческой жизни. «Видно было по всему, что он силился шаг свой сделать твердым, осанку горделивою; в самом же деле, на зло бодрости, волочил ноги, хотя и не очень был сед; а когда зачитал молитву, то еще больше дал приметить, что шестьдесят третий год его жизни требует принадлежащей себе дани». К слову жизни сделано примечание: «По-академически: его возраста. Но дядя мой, не уважая академического смысла, давно уже понижался, а не возрастал» (Русск. старина, 1871, № 4, с. 205). Ср.: «Нет сомнения, что он скончался, по счету моему на 60-м году своего века, или по-академически — своего возраста» (там же, с. 217—218). «Я старее многих в моем отечестве университетов и веком и службою». К слову век сделано примечание: «По-ученому: возрастом, но мне уже без мала 40 лет, как я вырос, и более не расту» (там же, с. 345). Ср. в языке А. Н. Островского: прийти, вступить в возраст `стать взрослым'. В комедии «На бойком месте»: «Приходит девушка в возраст и нам должно». В пьесе «Красавец-мужчина»: «Я вступила в совершенный возраст». Ср. «У тебя сестра девка на возрасте» («Семейная картина»).

Значение `рост' поддерживалось в слове возраст употреблением прилагательного возрастный в значении `взрослый, выросший' (ср. великовозрастный). Например, в романе В. Т. Нарежного «Бурсак»: «Асклиада вышла за Марсалия и теперь мать многих возрастных детей».

Ф. де Соссюр утверждал, что субъективный анализ языковых единиц, ежеминутно производимый говорящими субъектами, и объективный анализ их, опирающийся на историю, соотносительны. И тот и другой основаны на одинаковом приеме — на сопоставлении рядов, в которых встречается тот же элемент. Исторический анализ — лишь производная форма непосредственного анализа самих говорящих субъектов. «Он, в сущности, состоит в проецировании на единой плоскости построений разных эпох» (Соссюр, Назв. соч., с. 168), в объединении тожеств и в установлении между ними генетической связи.

Общеизвестно, как искусно пользовались субъективными показаниями говорящих, их живым языковым опытом, их пониманием живых категорий языка И. А. Бодуэн де Куртенэ, В. В. Радлов, Л. В. Щерба. Особенно ценны эти свидетельства живых носителей языковой системы, принадлежащие тонким и глубоким «природным лингвистам», когда они относятся к стилистическому употреблению слов, к их экспрессии, к их внутренним формам и к объему и связи их значений. Ведь объем и содержание слова — при кажущемся единстве его номинативной функции — исторически изменяются(38).

Статья представляет собой доклад, прочитанный В. В. Виноградовым на Научной сессии ЛГУ во второй половине ноября 1945 года. Тезисы доклада были опубликованы в том же 1945 году, а затем — в томе Избранных трудов В. В. Виноградова по лексикологии и лексикографии (М., 1977). Полный текст считался утерянным. Оригинал — рукопись и машинопись (74 стр.) с авторской правкой — хранился в архиве В. В. Виноградова. Судя по исправлениям в тексте и по многочисленным добавлениям на листках разного формата, автор предполагал продолжить работу над текстом как над отдельной статьей.

Статья подготовлена к печати по машинописному тексту, выверенному по рукописи, с рядом добавлений, сделанных на отдельных листках и с очевидностью относящихся к соответствующим частям доклада. — В. П.


примечания

1 См. статью Ф. Оберпфальцера о классификации семасиологических изменений в Μν〟μα. Sbornik vydaný na pamĕt' čtyřicetiletého učitelského působení prof. Josefa Zubatého na universitĕ Karlovĕ. 1885—1925. Praha. 1925 (с. 339—352). Оберпфальцер предлагает разделить всю совокупность семантических изменений на четыре основных группы: 1) перенесение значений в самом широком смысле слова (метафоры, эвфемизмы, метонимии, гиперболы); 2) семантические сдвиги под влиянием причин конструктивного языкового характера (влияние форм речи, строения предложений); 3) социальные факторы в жизни слов (переход слова из одной социальной группы в другую, заимствование значений); 4) обусловленность семантических явлений материальной и духовной культурой. Уже непосредственно очевидно, что эта классификация искусственна.

2 См.: Энгельгардт Б. Формальный метод в истории литературы (1927): «Изучение языка в плане ”заумности“ практикуется в области лингвистики. Но там это обстоятельство не только не подчеркивается, с нарочитой резкостью, а скорее скромно замалчивается. В самом деле: хотя почти во всякой работе по лингвистике общего характера мы встречаем категорические заявления о том, что слово должно изучаться непременно в его соотнесенности к целой фразе, фраза в связи с контекстом и т. д., что, говоря иначе, каждый отдельный элемент сложного словообразования должен рассматриваться в аспекте целого и, прежде всего, в аспекте данного смыслового единства, однако на практике принцип этот далеко не выдерживается, и элементы словесного ряда, как единой структуры, подвергаются анализу именно в своей отдельности и обособленности. Ясно, что при этом момент их соотнесенности к смысловому единству ”содержания“ отпадает, и исследование неизбежно переводится в заумный план» (с. 58—59).

3 Meillet. A. L'etat actuel des études de linguistique genérale. Leçon d'ouverture de cours de grammaire comparée au Collége de France. Lue le mardi 13 Février. 1906, Paris. P. 19.

4 Щерба Л. В. Опыт общей теории лексикографии // Щерба Л. В. Языковая система и речевая деятельность. Л., 1974. С. 286.

5 См. часть III настоящего издания. — Ред.

6 Коген М. О. Несколько поправок и дополнений к «Этимологическому словарю русского языка А. Преображенского» // Изв. ОРЯС АН. 1918. Т. 29. Кн. 1. С. 31.

7 Ф. де Соссюр. Курс общей лингвистики. М., 1933. С. 173.

8 Корш Ф. Е. Отзыв о сочинении М. Р. Фасмера «Греко-славянские этюды» // Сборник отчетов о премиях и наградах за 1909 г. СПб., 1912. С. 579.

9 Долобко М. Г. Славянский суффикс -i-m- // Сб. статей в честь А. И. Соболевского. Л., 1928. С. 229—230.

10 Вандриес Ж. Язык. Лингвистическое введение в историю. М., 1937. С. 167—168.

11 См. об этом: Ф. де Соссюр. Указ. соч., с. 173.

12 См. там же, с. 166.

13 Ф. де Соссюр. Указ. соч., с. 96.

14 Ф. де Соссюр. Указ. соч., с. 109.

15 Там же, с. 110.

16 Там же, с. 111.

17 Там же, с. 95.

18 Там же, с. 167.

19 Там же.

20 См. Улашин Г. Критико-библиографические заметки о некоторых исследованиях, посвященных польскому языку // Изв. ОРЯС АН. Т. 12. Кн. 1. 1907. С. 479.

21 Бодуэн де Куртенэ И. А. Лингвистические заметки // ЖМНП, 331, 1900, октябрь. С. 370—371. Его же. Лингвистические заметки и афоризмы // ЖМНП, 346, 1903, апрель. С. 319. Об изменении реальной семантики слов в зависимости от контекста, напр. обособлении наречий сё (с'о) и сётки (с'отъки) от местоимения весь, всё или образовании частицы гри (гр'и), гът из слова говорит: см. Каринский Н. М. Очерки языка русских крестьян. М., 1936. С. 93.

22 Никольский А. И. Сказания о двух новгородских чудесах из Жития св. Иоанна Предтечи и крестителя Господня // Изв. ОРЯС АН. Т. 12. Кн. 3. 1907. С. 107—109, 110.

23 П. Висковатов. В. А. Жуковский как народник // Русск. старина, 1902, август. С. 255.

24 Журнал «Время», 1863, янв. Страхов Н. Н. Из истории русского нигилизма. СПб., 1890.

25 К истории слова «нигилизм». Сб. статей в честь акад. А. И. Соболевского М., 1928 // Сб. ОРЯС АН СССР. Т. 101. № 3. С. 413—417.

26 Ср. у Niederle L. в Slovanské starožitnosti Svazek. I (Praha. 1911) изображение тризны, как символической игры, сопровождаемой питьем и пением (см. рецензию М. Н. Сперанского в Этнограф. обозр., 1912. № 3—4, с. 69).

27 Любопытно, что и в словаре 1847 г. слово тризна считается старинным. Отмечены 2 значения: 1) языческое поминовение усопшего; 2) рыцарские игры при поминовении усопшего.

28 См. Грот Я. К. Зап. о сл. Даля // Зап. Имп. АН, т. 20, кн. 1. С. 18. Однако, ср. указания на то же значение этого слова: `раздор, несогласие' в словарях Академии Российской и в словаре П. Соколова. В словаре Академии Российской (1822): «Рознь, зни, с. ж. 4 скл. стар. 1) Раздор, несогласие. И в людех ваших во всех рознь. Голиков. Дополнения к Истории Петра Великого, З. 354. 2) Одиночество, особенность, число несовокупное. Разойтись в рознь». В словаре П. Соколова пометка — «старинное» — устранена; первое значение определяется так: то же, что разность; второе: разбор, несогласие.

29 Лейбниц Г. Новые опыты о человеческом разуме. 1936. Перевод П. С. Юшкевича. С. 295.

30 Дементьев А. А. Суффикс -ик и его производные // Уч. зап. Куйбышевск. Гос. Пед. ин-та, 1942. Кафедра языкознания. В. 5. С. 42.

31 Это мнение П. Струве высказал в докладе на 4-ом съезде русских ученых в Белграде в 1928 г. (см. Slavia, 1930, ročn. 9, seš. 1, с. 213).

32 Аксаков К. С., Соч. Т. 1. М., 1861. С. 139.

33 Чичерин Б. Н. Областные учреждения России в XVII в. М., 1856. С. 2 и след., с. 3—5, с. 10—11.

34 См. Иловайский Д. И. История России. Т. 2. М., 1884. С. 522.

35 Грот Я. К. Записка о Толковом Словаре Даля // Зап. АН, 1871. Т. 20. Кн. 1. С. 18.

36 Даль В. И. Полтора слова о русском языке // Собр. соч. Т. 10. С. 577.

37 Библиографические мат-лы... Чтения в Общ. Истор. и Древн. Российск. 1880. Кн. 3. С. 283.

38 См. у Маутнера: «Представление какого-нибудь человека может испытывать прирост, хотя знак этого представления остается без изменения. Слово ”земля“ оставалось неизменным в течение столетий, а понятие становилось все богаче из поколения в поколение» (Fr. Mauthner. Beiträge zu einer Kritik der Sprache. B. l. 1901. S. 129).