|
проект: Литератор МАКС ВЕБЕР |
|||||||||
|
оглавление |
|||||||||
|
«Да и это, — ответил я. — Но я, прежде всего, думал о том, что Вы сказали о "книге", о "куске горящей совести"». (Из воспоминаний Н.Н. Вильмонта о Б.Л. Пастернаке)
посвящается моим детям: |
|||||||||
|
позавчера По-новому снег выпал позавчера. Оправившись от нудного завтрака и затянувшись пару раз сигаретой в компании рыгающих унитазов, я узнал об этом событии через зарешеченное окно больницы, как узнают из теленовостей о коронации внука истинного императора и что все гости приглашённые. Событие столь деликатное и далёкое от моего нынешнего тревожного состояния, что никакого сочувствия оно во мне не возымело. Провёл ладошкой по подоконнику, единственно жалея о том, что теперь он бесконечно холодный, не простоять тут часами, облокотившись — дует. Что ещё? Покрытый белой холстиной кустарник, словно незавершённая композиция малых архитектурных форм растянулась вдоль главной аллеи. Навеяло — как я имел в юности странное желание забраться с головой под снег и подсмотреть набросок мастера. Теперь-то я знаю, что там никого нет — только остов, а сама работа начнётся позднее. Природа ещё потопчется по нам ногами. Материал зреет в утробе. Женщина рожает не головой… — и всякий бред, который мерещился мимоходом. Вот уже несколько лет длинные коридоры, выбеленные непреходящим запахом хлоры, водили меня причудливым процедурным лабиринтом, а нить Ариадны, зажатая в кулаке, успела истлеть и в своём наваждении. Можно сказать и так, что я замирился, прижился. Не хватало только белой, свежей простыни во всю длину моих фантазий. Но ведь и тогда больничный аромат преследовал бы до самых потусторонних нег, где нравственную ориентацию определяют по запаху, как любовника по феромонам. От такой перспективы передёргивало сквозняком. Больница — это грех, безотносительно кто ты — врач или больной. И если тебя лечат, начиная от аспирина и заканчивая самыми современными технологиями не принимая во внимание душевного страдания, то всякое выздоровление бессмысленно. Твоя болезнь оставит в тебе печать, и ты придёшь в тот мир вместе с нею, как глубоко она не была бы запрятана антибиотиками и не связана хирургическими шнурами. Людей, готовых на нежную заботу и способных придать выздоровлению смысл искупления, в наших больницах просто нет. А есть этот искусственный запах богоборчества, въедливый и ни почём не выветривающийся. Что же говорить о самих душевных болезнях? Неопрятная, безалаберная хозяйка зима, побросавшая поверх мохнатое покрывало. Моё любимое занятие — лежать, накрывшись с головой.
Моим соседом по палате был тихий, пожухлый старик, страдающий ипохондрией. На его молчаливый счёт у меня сложилось немало подозрений. Так — для забавы. Здесь только и развлекаться, что представлениями кто и когда умрёт из навязанной тебе компании или умрёшь сам. Но старик в своей болезни оказался, я бы сказал, самодостаточен. Умирать не собирался, практически не разговаривал, только изредка шепелявил неразборчивое, когда в него опрокидывали лекарство. Но всё это чушь… его образ заштрихован не одной, а множеством мелких, мятых простыней, покрывал и всего, что я бросал в него умозрительно… за исключением одной детали — книги, обёрнутой выцветшей, оттенка как и его зеленеющий профиль, затёртой газетой. Книги, раскрытой где-то посредине, в которой старик лишь однажды переменил страницу. Знаете, такая мелочь, которая может достать насквозь (подобно сквозняку) и заболеть тебя окончательно.
Можно подумать, что моя
чувственность мигрировала, и что именно в книге скрылась истинная причина моего
сумасшествия. Он никому её не показывал и не давал подсмотреть. Читал,
заслоняясь рукой, словно ребёнок — отчего я был полон к нему взаимной неприязни.
Лишь однажды, в течение нескольких месяцев аналитической слежки, в момент
какой-то особенно изуверской процедуры, когда старика шприцевали в вену, а я
спохватился изобразить выходящую из себя особь, удалось вычленить единственную
фразу: «…привязанность к лабиринту была ему предопределена судьбой». Так глубоко
себе в душу я пока не
|
|||||||||
|
|
|||||||||
|
|
следующая страница >>> | ||||||||
Тут
и я однажды влюбился. Но не в женщину. Отсутствие факта отношения полов, а также
возможности провести хотя бы час вне стен обеспокоенного самочувствием
сообщества выделяло всех изнуряющей фобией. Чтобы как-то отвлечься, я влюбился в
женские колготки. Ещё точнее, в те из них, которые были на старшей медсестре
Нине Григорьевне Франц и которые мне однажды приснились в кромешном чувственном
сне. Но, может быть, это были и не определённо колготки (звучит слишком
вызывающе), а какое-то тёмное пятно волнистых линий, сходящихся под хлопковым
(хлопотать ли?) халатиком, плюс Ниночкина улыбка от ощущения того, что с её
ногами произошло чудесное превращение. Так бывает, что примечает тебя вовсе не
то, о чём пытаешься рассказать. Если размыслить, то слово как инструмент
выражения — иносказательно и не является тем предметом, о котором собственно
идёт речь. Наши чувства вечно бегут вдогонку за словом в процессе формирования
сообщения, остающиеся инкогнито до последнего момента. Оттого мы говорим не то,
что чувствуем, а то, что чувствуем, когда говорим. Странно… как можно сказать о
том, чего нет по существу? А если первозданность Слова само — сущностно. Тогда и
предмет, и тот, кто пытается о нём рассказать, говорят даже не об одном и том
же, а одно и тоже. Сон, в котором я видел развратные колготки, подарило мне
Ниночкино чувство себя в них, а ей передалось ощущение её кривенькими,
пухленькими ножками, если только я сам в точности определил то, что чувствовал.
В любом случае, наши представления могли бы совпасть, в чём и проявляется
истинный смысл речи. В себе самом разобраться значительно труднее — речь
скрытая, внутренняя опасна в своём подсознательном априори. 
заглядывал,
не принимал с такой холодной незрячей ненавистью простодушную свору событий,
вырывающихся на поверхность, так или иначе связанных с духом книги безупречными,
перекрученными нитями предрассудка. И вот, этот переворот, случившийся
позавчера, так нежданно-негаданно, что я не успел расцепить впечатлений.
Случайно, более чем по инерции закусил губу с кровью, до мясистой сквозной боли
— оставляя себе на память, на вкус, чтобы не ощупью по узелку. Губу залепили
воском, поскорее рванули меня на процедуры, сделали обыск и нашли в тумбочке
колготки. Но теперь уж только по инерции. Я перестал улыбаться всем подряд
заискивающим простофилей. К чёрту демагогию! Я вдохнул в себя неизбежность
перемен. Я касался пальцами сквозняка и лепил из него собственные фигурки.
Вычисления по клеткам кафеля в уборной или по линолеуму — оставалось сделать
только нужное количество шагов до определённого тайной числа — были как никогда
верны моему внутреннему состоянию. Оттого ли перекушенная губа не вписалась
моими злопыхателями в историю болезни? «Это всё глупости. От этого не умирают…»
— заключила свора, задирая мне веки. И мою интимную погрешность списали на
вполне вменяемое чувство бесполой тоски. Как нельзя кстати я оказался осведомлён
о своём помиловании.
|
|
|
